Некоторые критически-рефлексивные замечания.

1. Вместо введения.  Правовое государство как  священная  корова.

На фоне господства в советской науке свирепого государственно-правового позитивизма немного странно  выглядит  повсеместная  спонтанная рецепция постсоветским государствоведением естественно-правого подхода в его либеральном варианте  к ряду тем,  в особенности ко всему,  что связано с правами человека, гражданским обществом и правовым государством. Стандартное изложение  этих тем в большинстве современных учебников выглядит следующим образом.  Сначала на нескольких страницах излагаются вырванные  из контекста цитаты ряда политических мыслителей от Гроция и Пуффендорфа до Канта и Маркса.  В этих цитатах содержатся  убеждения названных мыслителей по обсуждаемому вопросу. На этом задача обоснования, видимо, считается решенной, после чего  следующие десять страниц содержат изобилующее повторами, изложенное торжественным тоном и в догматической  форме  либеральное учение.

Правда, эта  наивность  не  идет  ни в какое сравнение с  тем,  что получается у авторов тех учебников, где предпринимаются попытки обоснования базовых для них понятий. Главными авторитетами для них,  казалось бы,  являются Энгельс,  Гегель и Кант,  так  как только они цитируются явно.  Нецитируемыми же, но, может быть, даже более важными источниками им служат вульгаризованный  в  духе  Нуйкина  и Селюнина Адам Смит и вводные  главы к двухтомнику Л. С. Васильева "История Востока" [8].

Авторитет Энгельса  используется  для  формулирования  в своем роде политэкономического Халкидонского догмата, согласно которому государство и частная собственность одновременно возникают из стихии первобытно-общинной демократии как две нераздельные  и  неслиянные стороны одной монеты.  Затем начинается специфически-философский dance macabre в попытке  соединить  в одну окрошку обрывки абсолютно логически несовместимых историософских концепций.  Сначала к Энгельсу добавляется  Васильев, из  которого  берется  идея двух путей развития и власти-собственности как азиатского пути.  Дальше энгельсовско-васильевскому вождю племени приписывается  экономическая рациональность в  духе  Нуйкина-Селюнина,  после чего он начинает трогательно напоминать второго секретаря райкома,  на  краденые  партийные деньги основывающего товарно-сырьевую биржу.

Отсюда у  авторов учебников возникает естественная ассоциация с дальнейшим ходом  рассуждения  Нуйкина-Селюнина.  Как вы, конечно, помните, эта трансформация райкомыча в предпринимателя приводит через процесс первоначального накопления капитала к правовому государству и гражданскому обществу.

А раз наши авторы учебников приняли за точку опоры  процесс возникновения номенклатурного капитализма в постсоветской России, им ничего не остается, кроме как взять эту точку опоры за  отправную точку и опрокинуть ее на эпоху неолитической революции.  Потом процесс первоначального накопления капитала  в России  по Нуйкину-Селюнину растягивается на всю длину человеческой истории. А завершающая фаза этого процесса, как он описан  в новомировской публицистике,  прикрепляется,  как вы уже       догадались,  к эпохе возникновения современной западной демократии.

Как вы помните,  Нуйкин и Селюнин решают апологетическую задачу,  - задачу морального оправдания того,  что М. В. Малютин удачно охарактеризовал как "пятилетку разворовывания и  развала".  Но если растянуть эту пятилетку на всю длину истории человеческой цивилизации, то задача ее апологетики превратится в нетривиальную логико-диалектическую задачу оправдания истории, задачу усмотрения сквозной  разумности  исторической  действительности. А эта задача, по доброй российской философской традиции, берущей начало еще от Белинского, лучше всего решается, как известно, при помощи гегелевской философии истории.

         Далее возникает задача  характеризации  правового  государства  как заключительной точки диалектического процесса.  У Энгельса,  как вы помните, эта точка соответствует коммунизму. Это нам не годится. У самого Гегеля это были абсолютный дух, в котором Бог познает самого себя, и его эсхатологическое воплощение  -  Конец  истории - в виде прусского полицейского государства. Это уже кое-что - подходит, но, кажется, только наполовину.

Продолжив получающуюся нехитрую арифметическую  прогрессию, естественным образом приходим к искомому - идее правового государства по Канту.  Так в попытке построить философию истории  мы почти по Гегелю переходим к истории философии, правда, в обратном порядке - от Энгельса через Гегеля к Канту. Так при помощи  ферментов  вульгаризации  и  догматизма осуществляется разложение, то есть, извините, деконструкция, плохо переваренного марксизма на его "источники и составные части" - английскую политическую экономию и немецкую классическую философию.

Конечно, я  здесь немного слукавил,  заменив хаотическую белиберду уважаемых авторов тем,  что Имре Лакатос  назвал  бы логико-генетической  реконструкцией.  В  свое  оправдание хочу привести байку, давно ходящую по мехмату МГУ, о том, что самым нерадивым студентам легче всего было сдавать экзамены академику Колмогорову: когда Андрей Николаевич слышал бессвязное бормотание экзаменуемого,  он как бы поневоле мысленно достраивал его речь до связного математического рассуждения и ставил  хорошую  или  отличную оценку,  - истинному философу свойственно видеть отблеск божественной гармонии в любом хаосе!

Но вернемся  от  заоблачных  эмпиреев к нашим учебникам. Пришла пора подвести итог анализа глав этих учебников,  посвященных теме правового государства и, не дай Бог, его обоснованиям.  Как известно,  лучшим итогом любого анализа, как сказал бы Гегель - его наиболее концентрированным выражением, - является хорошая шутка.  В этом месте мне приходит в  голову  прелестная  шутка В. С. Соловьева:  "Наши нигилисты мыслят странным силлогизмом:  человек произошел от плешивой обезьяны, следовательно,  братие, возлюбим друг друга!" Перефразируя Соловьева, можно сказать:  наши либералы мыслят не менее странным  силлогизмом: "Собственность есть кража, следовательно, она священна и неприкосновенна".

Но шутки шутками,  а итог нашего анализа вполне грустен. Впрочем,  еще Иван Киреевский отмечал печальные итоги рецепции российской  образованной  публикой любых западных идей.  С тех пор мы успели познакомиться с итогами обучения энтузиастов искусству  молиться  Богу не только на примерах российского шеллингианства и гегельянства, потрясших Киреевского, но и успели изучить  на  собственных шкурах все прелести российского марксизма.  Очень не хотелось бы снова начать штудировать российский национальный эпос О Белом Бычке на примере российского либерализма.  Уж не знаю откуда в сегодняшних учебниках  берутся описанные  выше подходы.  То ли авторы находятся под гипнозом, то ли следуют циничному совету Гоббса  проглатывать  священные истины не разжевывая, а может быть, просто полагают, что такой подход отвечает политической конъюнктуре в их субъективной интерпретации окружающей действительности. Самая же комичная, но тем не менее довольно  правдоподобная  возможность  состоит  в том,  что гражданское общество и правовое государство заняли в сознании правоведов то место самоочевидного и потому не подлежащего  обоснованиям  блага,  которое  раньше у них - вместе с почти всем населением - занимало псевдопонятие коммунизма.

  Но как бы то ни было, такой догматизм в изложении наиболее принципиальных вопросов теории права и государства  представляется  мне  чрезвычайно опасным.  Все это очень напоминает что-то среднее между введением Просвещения в  отдельно  взятом княжестве,  как это описано в гофмановском "Золотом горшке", и внедрением картофеля и кукурузы в отечественное земледелие нашими просвещенными правителями. Такое догматическое изложение, игнорирующее как обоснование либеральных ценностей, так и вопросы трудностей их внедрения на российской политико-культурной почве, становится  типичной  авторитарно-просветительской необольшевистской концепцией обучения  тупого  населения  вопреки его желанию, но для его же собственного блага. Как это сказано у Высоцкого,  «доктор действовал во благо,  жаль,  что благо не мое».  Особенно пикантным все это выглядит на страницах вузовских учебных пособий.  Диковатый постсоветский студент, заботящийся  в основном о заработке,  а к учебному материалу относящийся в основном  с  циническим  прагматизмом,  втягивается  в хитрую игру «но мы-то с вами люди умные, мы-то понимаем, а вот население...». В общем,  как сказано в Талмуде – «это народ земли, не искущенный в писаниях, будь он проклят!»

  В общем,  воспроизводится схема вербовки новичка в тоталитарную секту,  описанная еще Августином на примере манихейства  и вовсю практикуемая сегодня всякими сайентологами и гербалайферами.  Завершая памфлетную часть введения в  тему,  мне хочется вспомнить написанную во времена Салазара сказку португальского писателя Жозе  Гомиша  Феррейры  «Приключения  Жоана Смельчака».  Там  главный  герой попадает в страну безголовых. Местные руководители предлагают Жоану Смельчаку осесть в стране безголовых на ПМЖ и сулят ему безбедную жизнь и руководяший пост, а в качестве платы, естественно, просят дать согласие на декапитацию.  Когда же Жоан отказывается,  сообшая, что голова дорога ему как память,  то собеседник предлагает  ему  компромисс,  поясняя,  что, местным дипломатам, дескать, мозги через специальную соломинку высасывают,  а вот голову-то оставляют, - «чтоб англичане, например, видели».

Разумеется, если весь смысл нашей  рецепции  общечеловеческих  ценностей сводится к мягкому вхождению в рынок и мировую цивилизацию с целью,  чтобы американцы,  наконец, увидели, то  описанное  выше положение дел можно оставить в полной сохранности,  ибо такой постановке задачи оно  вполне  адекватно. Если  же мы будем иметь смелость относиться всерьез как к ценностям свободы, справедливости и права, так и к ценностям, лежашим  в основе научного подхода к описанию и объяснению действительности,  то указанное положение дел придется  радикально менять и искать альтернативные способы пропедевтического изложения либерально-правовых ценностей в вузовских учебных  пособиях.

  2. Постановка проблемы.  Как возможно правовое государство.

Оставив игривый тон,  перейдем к постановке проблемы. На  мой взгляд,  аккуратное введение концепции правового государства, претендующее на обоснованность, должно отвечать на следующий ряд вопросов.

  1. В какой мере концепция правового государства является описательной,  описывающей хотя бы абстрактно, скажем, в форме веберовского или броделевского идеального типа, реальное положение дел в настоящем времени,  либо в историческом прошлом, а в какой мере она является предписывающей,  - формулирующей некоторые ценности или нормы.

  2. Если концепция правового  государства  является  ценностной,  то каков этический дискурс, в котором она формулируется.

  3. Является  ли  ценность правового государства этически первичной в этом дискурсе или она производна от  других высших по отношению к ней ценностей.

  4. Как можно защитить  преимущество  ценности  правового государства относительно других альтернативных ценностных концепций государственного устройства, которые, кстати, для такого ценностного анализа должны быть аккуратно сформулированы.

  5. Являются  ли  такие преимущества чисто этическими или же ценность  правового государства может быть обоснована и реальными благами,  в некотором смысле слова "реальный", которые выигрываются государством и обществом в случае ее принятия.

  6. Каково соотношение ценности правового  государства  с другими  относительно неальтернативными ей ценностными концепциями государственного устройства,  например, такими как социальное государство,  социальная защищенность и социальные права, ретрибутивная и дистрибутивная справедливость по Аристотелю, социальная кооперация и солидарность, демократия и самоуправление, внегосударственный правовой плюрализм, принцип процедурности.

  7. Отвечает ли концепция правового государства  в случае ее  внедрения  как  реального регулятора взаимоотношения государства и общества чьим-либо реальным интересам и если  да, то каковы социальные страты,  чьи реальные интересы эта концепция

выражает?

  8. Аналогично,  - существуют ли социальные страты,  чьим интересам внедрение концепции правового государства в социальную реальность препятствует?

  9. Какова социальная реальность в  смысле  феноменологической социологии или - что приблизительно то же - каковы акты множественного признания по Гурвичу, делающие возможным реальное функционирование концепции правового государства в том или ином обществе.

  10. Каковы  социальные  технологии,  делающие  возможным внедрение механизма правового государства в то  или  иное  общество?

  11. Каковы эти социальные технологии в случае, если обычаи,  социальные нормы, социальные привычки и культурные нормы данного общества далеки или даже альтернативны концепции  правового государства?

  12. И наконец,  должны ли сами эти социальные технологии внедрения  механизма  правового  государства в то или иное общество соответствовать ценности правового государства  или  же правовое  государство,  будучи в том или ином отношении высшей ценностью, аналогично тому, как понимал христианство Августин, могут внедряться тем способом, который рекомендовал для церкви этот мыслитель, то есть обманом и насилием?

  Ортодоксальный либерал мог бы оспорить часть  предложенных вопросов, ссылаясь на то, что они выходят за пределы философии права и проистекают из реалистической позиции, близкой к социологической юриспруденции.  Не имея возможности ответить в данном тексте на это возражение подробно и по существу,  ограничусь  цитатой  из наиболее модного в последней четверти века на Западе философа, пишущего на темы, пограничные между этикой и философией права.  Просвещенный читатель, конечно, уже догадался, что речь идет о Джоне Роулзе.

Ссылка на авторитет, разумеется, не доказательство, иначе я уподобился бы критикуемым мною  выше  авторам  учебников. Привожу  я  эту  цитату единственно из цели продемонстрировать близость предлагаемого мною подхода к симпатичному мне, несмотря на его громкую славу, философу. Итак

 "Предположим, что общество - это более или менее самодостаточная совокупность людей,  которые в своих взаимоотношениях осознают определенные обязывающие их правила поведения и которые по большей части поступают согласно этим правилам. Предположим, далее, что эти правила устанавливают систему кооперации, предназначенную обеспечить блага тем, кто следует правилам. Но хотя общество и представляет общественное предприятие во имя взаимной выгоды, для него характерны конфликты интересов, как, впрочем, и их совпадение. Совпадение интересов заключается в том, что социальная кооперация делает возможной для всех лучшую жизнь по сравнению с тем, чем она была бы,  если бы каждый жил за счет  собственных  усилий. Конфликт интересов выражается в том,  что людям небезразлично, как большие выгоды,  полученные из сотрудничества, распределяются  между ними,  поскольку в преследовании собственных целей они предпочитают получить больше сами и уменьшить долю,  которую нужно разделить с другими. Требуется определенное множество принципов для того, чтобы сделать выбор среди различных социальных  устройств,  которые  определяют разделение выгод,  и чтобы прийти к соглашению о распределении долей.  Эти принципы являются принципами социальной справедливости. Они обеспечивают способ соблюдения прав и обязанностей основными институтами общества.  Они  же определяют подходящее распределение выгод и тягот социальной кооперации"[33 - с. 20].

Я не  собираюсь  относиться к приведенному тексту по содержанию. Мне хотелось бы немного прокомментировать подход Роулза  к  интересующим его и меня проблемам.  На мой взгляд,  в приведенной цитате виден очень изящный поиск  равновесия между реальным и идеальным в двух смыслах.

  Во-первых, ищется согласование между идеальной типизацией и реконструкцией реального положения дел.

  Во-вторых, ищется согласование между поведением, руководимым реальными социальными нормами и обычаями и его идеальным ценностным нормированием.

  Поиск такого  равновесия  я  бы  по жизненным показаниям прописал отечественным теоретикам либерализма,  в ментальности которых,  на  мой взгляд,  присутствует шизофренический разрыв между концепциями экономического и  политического либерализма.

  В области  экономической  они  проповедуют  самый грубый манчестерский либерализм,  клишированный в их сознании набором максим типа:  "такова уж человеческая природа,  что рыба ищет, где глубже,  а человек,  где лучше",  а также "рынок расставит все по своим местам" и "фермер нас накормит", после чего, сменив мгновенно интонацию с мудро-снисходительной на торжественно-патетическую,  начинают проповедовать ценности права и свободы в духе «лишь тот достоин жизни и свободы,  кто каждый день идет за них на бой».

  Спохватываясь, что читатель уже,  наверное,  начал закипать,  я,  пожалуй,  на этом закончу лирическое отступление об ученых добродетелях Роулза и об отсутствии оных  у  российских теоретиков и вернусь к основной содержательной линии.

  Не претендуя на то,  чтобы в данном тексте дать ответ на вышеперечисленные  вопросы,  попробую сформулировать некоторые предварительные соображения,  которые,  на мой  взгляд,  могут способствовать продвижению в решении поставленной проблемы.

Как мы будем строить  дальнейшее  исследование?  Возьмем общий знаменатель представлений о правовом государстве,  которые можно найти в различных учебниках и монографиях.  Он  сводится  к  представлению,  что правовое государство - это государство,  в котором законы  и  отправление  власти  ограничены идеей права.

И он даже может служить тем инвариантом,  в отношении  к которому  структурированы и сами различия в этих представлениях.  Они по существу состоят в разном понимании права. Его понимают  то как неотъемлемые права человека,  то как справедливость,  то как справедливо обоснованную мораль,  то как защиту прав меньшинств,  то как минимальное вмешательство государства в деятельность граждан,  то как равноправие  граждан,  то  как идею свободы и т.д. и т.п.

Нам здесь нет необходимости входить в детали оценки этих предпонятий. Отметим только то, что в анализируемом явлении могут быть  вычленены  основные  компоненты:  государство, власть и ее отправление,  законы и право.  Конечно, я понимаю, что выделение это вполне условно,  выражает мою исследовательскую  интуицию и может быть обосновано только к концу исследования.

Вопрос в том, с какой стороны к ним подойти. Меня сильно раздражает  господствующая  в  гуманитарной  литературе манера скачки мыслей,  с легкостью и без предупреждений перепрыгивающих от одного подхода к другому. Исторический подход непринужденно сменяется сравнительным,  потом может последовать калейдоскоп  вырванных  из контекста цитат различных мыслителей,  а дальше вдруг следует понятийный анализ с точки зрения  вечности. Признаюсь, что имею насчет подходов к гуманитарным явлениям базовую гипотезу.  Мне представляется,  что самым  логичным является  следующий тройной шаг:  вычленение базовых компонентов, прослеживание генетических линий их становления и выявление их взаимоотношений.  Я пока не могу обосновать эту гипотезу,  хотя и размышляю на эти темы лет  пятнадцать-двадцать.  И утешает  тут только то,  что мне ни разу не довелось встретить не то что обоснования каких-либо других гипотез,  а  и  сколько-нибудь осмысленной их формулировки.

Изложенный выше подход я попробую применить и к проблеме обоснования понятия правового государства.

Для этого необходимо сначала по отдельности  проанализировать  исторические траектории феноменов государства, власти, законов и права.  На втором этапе для того чтобы  понять,  как стала  возможной идея правового государства как регулятива государственного управления, нам придется проанализировать историю взаимоотношений этих феноменов, приведшую к их сегодняшней конфигурации.

3. Кое-что  о  филогенезе Левиафанов.   Становление государства и власти.

Нам ничего не известно о государстве за пределами  писаной истории, насчитывающей 4-5 тысяч лет. Все, что говорится в литературе о предшествующих эпохах есть  не  более,  чем  плод сомнительных реконструкций,  основанных  на  наблюдениях  за жизнью современных примитивных народов. Поэтому в своем исследовании за недостатком места я не буду ничего говорить об этих эпохах предыстории.

А на  протяжении  почти  всей  писаной истории вплоть до эпохи демократических революций в Европе мы видим (за исключением  недолго просуществовавшего греческого полиса) только четыре основных типа общественного устройства:

  1) мирные племена,

  2) воинственные племена,

  3) варварское государство,

  4) империя.

  Возникновение империй - самый темный вопрос всей философии истории. Шумерская и египетская империи существовали с самого начала писаной истории,  поэтому об их генезисе мы ничего не знаем. Государственность в Китае и Индии возникла позже, но об их возникновении никаких письменных следов не осталось. Потом неизвестно как возникла ахеменидская империя.  Империи инков  и ацтеков вообще возникли совсем недавно - тысячу лет назад,  но тоже как будто впрыгнули в бытие  из  небытия.  Самый комичный пример - это империя сасанидов, как, впрочем, и предшествовавшая ей парфянская, возникшие за несколько столетий до Р.Х.  в хорошо исследованном регионе на месте эллинистического государства,  т.е.  в письменную эпоху в письменном регионе. И почти ничего не известно!  Так что более или менее исследованными являются только маргинальные  полуимперские  образования, такие  как Римская империя начиная с эпохи домината и до падения Константинополя,  некоторые мусульманские  государственные образования,  может быть,  Япония и Россия в случае,  если они вообще были империями. Интересно, что срок жизни империй может очень сильно варьировать. Так, Египет просуществовал почти две тысячи лет,  американские империи - лет шестьсот, а Китай и до сих пор непоколебимо стоит во всей своей имперской красе.

Но так или иначе все это рисует странную картину:  неизвестно откуда, на ровном месте и сразу, как будто Афина из головы Зевса, рождается нечто такое, в чем маршируют солдаты, по-хозяйски  действуют  полиция и госбезопасность,  наличествуют отнюдь не рациональная,  а весьма коррумпированная бюрократия, священная особа царя, жрецы, писцы, мобилизационность, общественные работы - в общем,  все то,  что одно-два столетия назад назвали  бы  азиатской  деспотией и что Маркс несколько наивно назвал "азиатским способом  производства".  Современному  российскому читателю второй половины двадцатого века нетрудно было заметить, что весь этот "азиатский способ производства" чудо как похож на современные тоталитарные государства.  Так что лучший друг советских физкультурников скорее похож не на  Чингис-хана с телеграфом,  как его называли, а на Рамзеса или Тутанхамона.

Философу, склонному  к  оккультизму,  в качестве причины возникновения империи ничего не осталось бы,  как объявить таковой преднамеренное вмешательство каких-то иномирных сил. Мне же,  коли я придерживаюсь в этом тексте принципов  методологии научного  исследования,  остается  только  честно признаться в своем незнании и, как было принято выражаться у российских философов "Серебряного века", в бессилии развести руками.

В отличие от вопроса о генезисе империй проблему образования  варварских  государств  можно считать достаточно хорошо обеспеченной источниками.  Но для того чтобы перейти к реконструкции процесса образования таких государств, необходимо сна

чала остановиться на характеристике мирных и воинственных племен.

Но перед этим я хотел бы остановиться еще на одном  вопросе - на вопросе о хозяйственных укладах.  Хотя по данным археологии собирательство и охота возникли раньше,  чем земледелие  и  скотоводство,  но  в  истории  они даны нам все сразу. Собиратели и охотники почти не имели собственности.  В отличие от  них  земледельцы  и скотоводы всегда имеют собственность - хотя бы на землю и на скот,  -  которая  регулируется  обычным правом.  Собиратели  за редким исключением типа папуасов почти никогда не бывают воинственными.  Скотоводы,  а в  особенности

кочевники  и  тем  более скотокрады почти всегда бывают воинственными. Земледельцы же по данным истории бывают и мирными, и воинственными. 

Мирные племена в целом склонны к производительному труду или  присвоению  природных  ресурсов,  воинственные же склонны жить за счет других, что может выражаться как в набегах и грабежах,  либо  в  истреблении  для  захвата имущества или пленных-рабов, так и в длительном паразитизме.

Мирные племена в опыте писаной истории государств не образовывали.  Максимум, чего они достигали, - это союзы племен. Неизвестно,  могут  ли  они образовать государство,  так как в полной изоляции от воинственных племен в  последние  4  тысячи лет они не существовали.  Стоило мирным племенам или их союзам стать сколько-нибудь заметными, как их тут же захватывали либо воинственные племена, либо соседствующие с ними государства.

Захват мирного племени воинственным чаще  всего приводил к предгосударственному симбиозу военной аристократии с мирными земледельцами. Возможно, что земледелие окончательно сформировалось в таких симбиотических образованиях,  так как с собирателя большой подати не возьмешь. Все это сильно напоминает сегодняшний  рэкет  - рэкетиры "пасут" и "защищают" не бабушек с укропом, а владельцев ларьков. Защищают они их от других рэкетиров.  Также  происходит  и  в симбиозе воинственных племен с мирными:  воинственное племя защищает мирное население от других воинственных племен.

Симбиоз окончательно превращается в  государство,  когда воинственное племя покидает свои охотничьи угодья,  поля и кочевья и переселяется либо на территорию мирного  племени, либо на территорию завоеванного другого государства. Там оно становится дружиной,  а вождь племени делается монархом. Дань превращается  в налоги,  для их взимания образуется чиновничество,  возникает суд - и государство готово.

 Так возникли  почти  все известные нам государства неимперского типа.  В качестве примеров можно упомянуть предполисные греческие государства,  возникшие из симбиоза воинственных дорийцев  с  мирными  ахейцами  и  ионийцами,  ряд  государств юго-восточной Азии,  большую часть арабо-исламских государств, древнюю Русь,  может быть, Японию, большую часть исламских государств Индии,  вплоть до кочевой "империи" Чингис-хана и зулусского царства Дингаана и Чаки.

Классическим общеизвестным  случаем образования варварских государств является германское завоевание  западной  части Римской  империи.  Пока германские племена жили в своих лесах, они не могли образовать никакого государства,  потому они  все были одинаково воинственными.  И только после того,  как они в течение почти ста лет пробыли в качестве римских  федератов  и всласть пообщались с коррумпированной римской бюрократией эпохи позднего домината, им пришло в голову, что можно получить и нечто большее.  Вся эта история весьма напоминает классический рэкетирский  "наезд с разводкой",  описанный в древнекитайской стратагеме "стать из гостя хозяином". Отношения германской военной  верхушки  с  римской бюрократией,  приведшие в конечном счете к так называемому "варварскому завоеванию" Рима,  по существу  аналогичны отношениям охранной фирмы с нанявшей ее финансовой компанией,  в конце концов приводящим к "предложению, от которого нельзя отказаться"; в результате такого "предложения" "власть переменяется", и тот, кто был охраной, становится "крышей".

Почти всем  варварским государствам свойственны разнообразные виды отдания земли с крестьянами в кормление  руководителям военизированных формирований, приводящие в конечном счете  к  тем  или  иным  формам  закрепощения  или  иной  личной зависимости крестьян.

Так что и здесь можно усмотреть  аналогию  с  еще  одним марксовым термином, на сей раз "феодализмом", освобожденным от экономического фетишизма марксистов.

Все эти  варварские  государства по сути своей насильнические и грабительские, "защитная роль" дружины поддерживается многовековым запретом владения оружием для кого бы то ни было, кроме правящего класса; экономическая роль государства сводится  в  них к взиманию непосредственного труда,  натурального и денежного налогов на содержание феодалов  и  монаршего  двора, причем  эти налоги и реквизиции безумно напоминают не то дань, не то контрибуцию. Ближайшей аналогией этому среди современных государств может служить нечто среднее между типичной латиноамериканской диктатурой и властью кокаиновых баронов  в  Колумбии.

Таким образом,  вырисовывается довольно мрачная  картина человеческой  истории:  до демократических революций на Западе все государства,  кроме греческих полисов, были насильническими,  грабительскими,  эксплуататорскими и мафиозными. Экономическая роль государства сводилась к фискальному насилию,  глубокое  неравноправие было основным законом их жизни,  религии, даже такие гуманистические,  как христианство или буддизм, использовались  для оправдания этого неравноправия,  наука,  искусство и технические изобретения либо были занятиями для  досуга и развлечения малочисленных элит, либо были деятельностью ученой обслуги этих элит подобно крепостным артистам в царской России или рабам-философам древнего Рима.  А в тех редких случаях,  когда населению дозволялось жить относительно мирно, за этим не стояло ничего,  кроме бессмертной мафиозной мудрости о том, что барана лучше регулярно стричь, чем один раз зарезать.

Я далек от анархических выводов из вышеприведенного анализа. По-моему, даже такое гнусное государство лучше беспредела клановых междоусобиц по афганскому варианту или религиозных войн с этническими чистками.  Но ясно,  что ни о каком праве в либеральном  смысле в такого рода государствах не может быть и речи.

    4. Кое-что о законах и их духе.

В отличие от права законы присутствуют почти во всех государствах с самого начала.  И,  разумеется, правовыми в либеральном смысле они не являются. Право, на мой взгляд, возникло только в эпоху демократических революций. Но с этим многие несогласны. Так, например, Оттфрид Хеффе утверждает, что зародыш прав человека содержится уже в уголовном праве,  которое в той или иной форме имеется в любом государстве [44 -  с. 294-296]. Любое  уголовное  право содержит статьи об убийствах,  разбое, грабежах,  телесных повреждениях,  воровстве и т.п. Отсюда, по мнению Хеффе, следует, что в любом таком праве в качестве презумпции содержится признание священности  и неприкосновенности жизни  и  собственности как неотъемлемых прав человека.  Такая точка зрения представляется мне  большой  натяжкой.  Признание вышеуказанных  ценностей следует искать,  на мой взгляд,  не в уголовном праве, а в общечеловеческой морали.

Что я имею в виду?   В изложении  Сурии Пракаш Синхи Маргарет Мид "определяет естественное право как те правила поведения, которые развились из специфически родовой способности человека к моральной оценке,  как об этом свидетельствует опыт всех известных  нам  обществ.  Все известные культуры демонстрируют некоторые общие и постоянные характеристики.  Систематическое исследование  этих констант,  возможно, показало бы, что те виды поведения, которые мы находим во всех культурах, являются составной и необходимой  частью их системы выживания до настоящего времени.  Эти всеобщие константы включают представления о святости и  неприкосновенности  человеческой жизни в некоторых обстоятельствах, запрет на кровосмешение  в  первичных  семейных  отношениях  в большинстве обстоятельств и правила,  относящиеся к правам индивидов на определенные предметы хозяйственного  и культурного обихода.  Тот  факт,  что  подобные установки были всеобщими в прошлом, совсем не говорит о том, что они сохранятся и в будущем, но, замечает Маргарет Мид, они означают этические принципы, без  которых  не  может  существовать  жизнеспособных  обществ"[34 - с. 101].

Я полностью  согласен с Маргарет Мид,  но то,  о чем она говорит, есть общечеловеческая мораль и потому вовсе не право, а обычай.  И с появлением уголовного права он отнюдь не укрепляется, а напротив, размывается тем самым глубоким неравноправием, о котором было сказано в предыдущей главе.

В то время как Хеффе пытается найти содержательный зародыш идеи прав человека в духе уголовного права,  многие авторы хотят обнаружить  формальный  зародыш  прав  человека  в  идее свойственной законам точности.  В последние годы в нашей литературе даже стала  популярной  крылатая  цитата,  кочующая  из статьи в статью,  из учебника в монографию, что точность - это

де "математика свободы".

Но чтобы  эта формула не оставалась такой же пустой красивостью, как "верблюд - корабль пустыни", а "диалектика - алгебра революции",  полезно было бы демистифицировать эту метафору,  несколько прояснив происхождение  свойственной  законам точности.

По-моему, точность законов проистекает из по крайней мере двух достаточно разнородных источников. Первый из них относится скорее к империи и являет собой точность,  потребную для безошибочного  повторения  религиозных ритуалов.  От свободы и прав человека это достаточно далеко,  но зато может прояснить, почему  в последующие эпохи идея права сакрализуется и фетишизируется.  Второй источник чаще возникает в  варварских  государствах и состоит в необходимости точности для формулирования и соблюдения договоров и соглашений,  неизбежно возникающих  в тех ситуациях баланса сил, когда ни одна из сторон не готова к взаимному уничтожению.  Это уже более близко к проблеме свободы,  демократии и прав человека,  но об этом я буду говорить в следующей главе.

  5. Рождение свободы из духа плюрализма.

  Первые ростки  свободы в социальном смысле могут возникнуть там,  где появляется плюрализм сил.  Его, разумеется, недостаточно. Другим необходимым компонентом была демократизация обучения,  а именно широкое внедрение обучения  словом,  а  не подражанием. Понятно, что жрецы, писцы, звездочеты и т.п. обучались словами. Но этого было недостаточно, если судить по известным нам цивилизациям. В Греции же с некоторого момента широкие слои населения стали обучаться  словами.  Мы  не  знаем, верна ли гипотеза М. К. Петрова [29-31] о том, что необходимость такого обучения впервые возникла на пиратском корабле,  но какой-то тренажер,  в котором условием собственно выживания была необходимость научиться учить и учиться словами  и  в  который втягиваются значительные массы населения, скорее всего был.

Можно с определенностью сказать, что с широким внедрением  обучения и менеджмента словами на Земле возник Новый человек.

Почему это произошло в Греции?  На этот вопрос наш философ-оккультист мог бы указать на Прометея, ссылаясь на то, что о его роли, мол, хорошо знали и сами греки.

Грек, как верно указывает М.К.Петров, мог иметь несколько профессий - об этом можно судить по "Одиссее".  Главный герой,  Одиссей,  владеет множеством профессий.  Понятно, что он для Гомера в некотором смысле идеал и потому гиперболизированно отражает имеющееся в обществе явление.

Владение несколькими профессиями означает интериоризацию плюрализма и приводит также к росту динамизма личности  благодаря (время от времени реализуемой) возможности смены рода занятий.

Как же  именно  соединились  в Греции все вышеупомянутые факторы?  Плюрализм сил возник на дорийской фазе между дорийскими баронами, а также между баронами и пиратами. Пиратство же мало-помалу перерастает в колонизацию,  а на базе колоний возникли полисы.

Уникальной чертой полиса как  государства, повторившейся до  17  века только в Швейцарии и Англии,  было отмеченное еще Энгельсом явление всеобщего вооружения народа, отсутствовавшее как в империях,  так и в варварских государствах.  Оно,  как и впоследствии в средневековых Англии и Швейцарии, в Голландии и североамериканских колониях семнадцатого века, объясняется количеством врагов и регулярностью их  нападений, превосходящими возможности любой регулярной армии одного полиса.

А большее количество рабов на душу  основного  населения по  сравнению с соседями повысило в Греции норму досуга на одного человека.

   Можно сказать, что непрерывный в течение нескольких столетий  плюрализм сил вместе со словесностью обучения,  большим количеством свободного времени,  ремесленным,  торговым и  пиратским  трудом  и всеобщим вооружением народа и были тем,  из чего в конечном итоге возникла греческая демократия. Ведь этот синтез  превратил  массового грека в свободолюбивого человека. Такие люди как бы просто не могли не совершить демократической революции.

Демократия воплотилась в институт агоры с  ее публичными выборами  (с  возможностью каждого быть избранным) и публичным судом (с обязанностью каждого быть судящим).

Агора дает социальный заказ на разработку искусства публичной  риторической  аргументации  с квазидоказательствами. Впоследствии  в развитие этого возникает платное обучение (со

фисты),  приводящее к искусству уже почти подлинной аргументации.

 Демократия сделала плюрализм сил в той же мере внутриполисным, сколь и межполисным.

Все это вместе приводит к двум большим  тенденциям:  баланс  сил  начинает эволюционировать в сторону баланса интересов,  а параллельно этому с некоторым запаздыванием  возникает институционализация  мышления  в  виде философии и математики, которая  образует  рефлексивную  надстройку  над  политической жизнью.

В этой надстройке возникает идея  справедливости.  Справедливость  и  баланс интересов образуют двуслойную структуру. Правда,  потом она распадается: от баланса интересов ничего не осталось  после падения греческого полиса,  но идея справедливости продолжала жить.

 Далее в развитии собственно демократии наступает тысячелетний перерыв. Правда, утрачено было не все. Во-первых, в эллинистической и европейской цивилизациях довольно прочно удерживается "словесность".  Во-вторых,  эти цивилизации  являются несколько  более легистскими,  формальными и более мягкими,  в них немножко считаются с правами граждан  и  сохраняется  сама идея гражданина.  В-третьих, идея справедливости остается уважаемой и признается как то,  на что стоит хотя бы  риторически ссылаться.

Примером этому может служить  римское  право.  Благодаря своей  формальности  оно  обладает некоторого рода универсальностью и архетипичностью.

Единственной попыткой в направлении к свободе в этот период является христианство.  Идеи боговоплощения и  воскресения позволяют  обратить  внимание  на ценность личности и ценность тела.  Христианство также создает некую среду, в которой можно апеллировать к моральным ценностям, в том числе и к идеям равноправия, свободы и справедливости.

Но к возникновению европейской демократии привело, разумеется,  отнюдь не только сохранение  малой  части  греческого наследия. Соединилось на самом деле очень многое.

Сразу после завоевания германцами Рима плюрализм разного рода стал очень сильным. Во-первых, германская община была непередельной и в ней сильно проявлялись черты частной собственности,  что вело к росту индивидуализма и к зарождению капиталистических отношений.  Во-вторых,  германских королевств было много. В-третьих, так как завоеваны ими были такие люди, которые  имели  длительный опыт жизни в упорядоченном государстве, привыкли жить в городах,  были гражданами и долго жили в условиях действия римского права,  то во всех новых германских королевствах одновременно продолжало действовать римское право и имели также силу германские правды. При этом римское право наряду с католической церковью служило объединяющим Европу  универсальным фактором, а германские правды - разделяющим.

Совместное проживание  многих этносов вело к возникновению этнической терпимости.

К началу нашего тысячелетия плюралистические факторы еще больше усилились. Продолжавшаяся почти два столетия борьба пап с императорами за право инвеституры, сильно затрудняла образование на территории Европы единого тиранического порядка,  подобного византийскому.  К тому же власть императора, как и любого другого крупного монарха,  подпиралась  снизу,  пользуясь современными  российскими  терминами,  региональными элитами и региональными баронами.  Власть же пап,  даже если не  считать авиньонского раскола,  продолжавшегося больше ста лет, чрезвычайно сильно ограничивалась плюрализмом монашеских и рыцарских орденов.

Особенно поразительно то обстоятельство, что этот плюрализм существовал много столетий на фоне духовного единства европейского  мира,  задаваемого  единством  католической  веры, римского  права  и латинского языка как языка богослужебного и

научного общения.  Для восточных обществ такое совершенно  невозможно. Плюрализм, возникавший в них в обстоятельствах, аналогичных падению Западной Римской империи,  существовал не более  сотни-другой лет, чреватых достаточно кровавыми междоусобицами,  и завершался созданием новой,  единой тиранической власти.

Можно сказать,  что средневековая западноевропейская цивилизация продемонстрировала миру небывалое - социальный  институт устойчивой, уравновешенной, гармоничной и цивилизованной СМУТЫ.

В результате  всех этих самих по себе крайне нетривиальных обстоятельств возникло еще более  нетривиальное следствие, -  лишенные заботливой опеки священной особы государя, ставшие благодаря вышеописанным обстоятельствам беспризорными,  в полном  соответствии с древней мудростью о семи няньках и призреваемом ими дитяти,  города и ремесленные корпорации впервые  в мировой истории приобрели относительную самостоятельность!

А благодаря расцвету городов произошло то,  что  в  иных обстоятельствах,  силами одних только монашеских орденов и монастырей никогда бы не могло осуществиться,  - Западная Европа стала  страной массового распространения университетов! Такого в мире также раньше никогда не было. Причем университеты сразу возникли  плюралистически,  состоящими  из многих факультетов.

Эти обстоятельства не только усилили свойственный западноевропейской цивилизации плюрализм, но и положили основание возникновению, может быть, наиболее революционной западноевропейской инновации, - новой науки!

Наш философ-оккультист,  особенно если  бы  он  приобрел склонность  к религиозному философствованию,  почти с неизбежностью объяснил бы особенности западноевропейской истории в ее первое  тысячелетие  (с 500 по 1500 год) исключительно чрезвычайно настойчивой заботой некоего иномирного Провидения. Мы же лишь  в  очередной  раз воспользуемся каноническим жестом российских философов "Серебряного века",  то есть в бессилии разведем руками.

А с конца 12 века события пошли в  настолько нарастающем темпе, как будто помянутое в предыдущем абзаце чрезвычайно заботливое Провидение удвоило или утроило свои весьма  настойчивые  заботы  о  прогрессивном развитии западноевропейского общества.  Выражаясь же более наукосообразно, можно сказать, что в  истории свободы второй раз,  если считать с древнегреческих времен,  сыграл свою подхлестывающую  роль  фактор  культурных последствий феномена пиратства.

Речь здесь идет о дружинах викингов,  которые  совершили несколько  больших набегов на Англию и каждый раз там оседали. Эти дружины,  как, впрочем, и в древнегреческие времена, набирались по принципу профессионального умения,  а не по принципу личной преданности и родства с начальством;  а сами начальники в них тоже выбирались за их воинскую удачу и справедливость, а не по наследству.  Эти дружины отличались от мафии еще и в том отношении,  что в них можно было не только входить любому профессионалу,  но и свободно выходить в  любое  время,  то  есть "увольняться по собственному желанию".

Так что в Англии  соединились  демократические  качества осевших  в ней викингов и демократические качества "коренного" к тому моменту населения,  а именно, возникшие на базе необходимости давать отпор набегам - причем,  не одних только викингов - всеобщее вооружение народа и готовность ее жителей защищать свою жизнь и свободу с оружием в руках.

Эти-то обстоятельства и привели к тому радикальному прорыву  в  истории  свободы,  который начинается Великой хартией вольностей, а завершается формированием явления, которое я назову цивилизованно-рефлексивным плюрализмом.

Что я имею в виду?  После Великой хартии вольностей английская  аристократия выработала несколько стратегий государственного управления, совершивших, на мой взгляд, уникальную по своему значению революцию в этой сфере деятельности. Эти стратегии и по сей день остаются основополагающими  в  институциональном механизме современной демократии.

В чем их суть?

  1. Сочтено  было целесообразным впредь не хамить плебеям и черни,  а разговаривать с ними так,  словно бы они настоящие люди, то есть вежливо и даже время от времени сладко улыбаясь.

  2. Вождей бунтовщиков и смутьянов решено было не преследовать до бунта,  а принимать в свои ряды, пусть бы кто-нибудь и зажимал от этого нос.  (По научному это можно назвать  механизмом ассимиляции контрэлит.)

  3. Ту же стратегию было решено применять и упреждающе, в целях  социальной профилактики.  Талантливых юнцов из черни во избежание ненадлежащих последствий надлежало возвышать над товарищами их детских игр и приближать к себе,  делая оных юнцов тем самым навек благодарными возвысившим их.  (По науке же это можно  назвать созданием мощного меритократического лифта вертикальной мобильности в механизме правящего отбора.)

  Эти три стратегии по мере  их  осуществления  в  течение нескольких столетий породили три базовых института современной  демократии.

  1. Рациональную  бюрократию в веберовском смысле как механизм "надклассового" и "профессионального" управления.

  2. Парламентаризм как механизм согласования противоборствующих интересов.

  3. Современный  университет как механизм сохранения привилегий правящих элит на управление обществом  и  одновременно как механизм справедливого для остальной части общества отбора новых членов в правящие элиты.

Так понимаемый цивилизованно-рефлексивный плюрализм  положил основу механизму управления обществом при помощи консенсуса.  Было понято, что манипулирование обществом избавляет от "напряженки",  неизбежно  сопутствующей  использованию насилия как единственного метода управления.

В результате  специфически европейский институт устойчивой и уравновешенной смуты приобрел качества самоподдержания и самообновления.

А почти  в  то же самое время в той же самой Англии возникли еще две великих инновации,  участвовавших  в  порождении современной демократии, - Реформация и Наука.

Реформация, возникшая в Англии во времена Уиклифа, распространившаяся в Чехии и Моравии в эпоху гуситских войн, впервые окончательно победила в Северной и Центральной Европе после  тридцатилетней  войны  и  вернулась  в  Англию  в эпоху от Генриха VIII до Кромвеля.

Базовых результатов  Реформации  было  два:  утверждение достоинства человека как результат догмата о всеобщем священстве верующих и утверждение принципа веротерпимости,  пусть поначалу и лицемерное.

Новоевропейская наука,  на мой взгляд,  родилась как побочная дочь протестантской Реформации. Основателями науки можно,  по-моему, считать моравских братьев. Эта раннепротестантская община  в  качестве  метода  завоевания  влияния  выбрала использование системы высшего и среднего образования как механизм формирования умов будущих поколений, для чего она стремилась  захватить  университеты  и  провести реформу начальной и средней школы.

После поражения Реформации в Чехии моравские братья рассеялись по всей Европе и участвовали в основании  ряда научных и научно-образовательных центров, прежде всего Лондонского королевского общества. Может быть, именно моравским братьям принадлежит инициатива создания института научной переписки. Естественно, здесь сделаны  сильные  упрощения  реальной картины становления науки, так как рассмотрение ведется с институциональной точки зрения,  абстрагирующейся от личной гениальности таких отцов-основателей науки,  как Коперник, Декарт, Галилей и Ньютон.  

Новоевропейской науке свойственны черты гласности и публичности обсуждения,  равенства прав (для всех  допущенных)  в высказывании  мнений,  рациональной аргументации и апелляции к общезначимости опыта. Суть этих принципов составляет метапринцип,  утверждающий принципиальную возможность построения десубъективированных алгоритмов-процедур рационального доказательства суждений и рационально-эмпирической проверки опыта.

Наука поначалу возникла как элитарное движение,  но упоминавшееся выше Провидение,  разумеется, не оставило ее своими заботами и исхитрилось весьма нетривиальным путем создать  механизм  сравнительно массового порождения людей, восприимчивых к ее ценностям.

  Внимательный читатель,  наверное, уже догадался, что и в третий раз своим орудием оно избрало пиратов,  -  на  сей  раз корсаров  и  флибустьеров.  Руки у меня уже начали затекать от постоянного разведения в жесте бессилия.

Что же произошло?  Пираты Ее Величества открыли атлантическое побережье Северной Америки и основали там первую  колонию - Виргинию.  Тем самым пираты проложили дорогу кораблю отцов-пилигримов - "Мэйфлауэру".

А в Новой-то Англии и произошло самое интересное. Вынужденные в течение столетия жить совместно  многочисленные  сектанты самых экзотических и агрессивных толков, все вооруженные для защиты от индейцев,  благодаря примерному равенству  своих военных сил так обстругались, что стали на удивление мирными и цивилизованными.  Они образовали общество,  руководимое трехслойной системой ценностей. Первый слой составляли исконные дурацкие ценности каждой из этих сект,  применяющиеся для  внутреннего пользования в соответствующей общине. Второй, рамочный слой, составили общие ценности выживания общин первопоселенцев во  враждебном окружении.  Третий же слой,  делающий возможным одновременную реализацию ценностей первых двух слоев, составили ценности, регулирующие взаимодействие и обмен между общинами.

Как уже говорилось, нам неизвестно, верна ли гипотеза М.К.Петрова о том, что именно палуба пиратского корабля была тем тренажером, на котором выковался древнегреческий Логос. Но Новая Англия уж точно была тем тренажером, где хитроумное Провидение,  обернувшись жареным петухом,  воспитывало в колонистах уважение к ценностям просвещенной терпимости,  правового государства и гражданского общества.  Итог этого процесса я назову цивилизованно-рефлексивной коммунальностью.

Ясно, что  ядро этой коммунальности образует третий слой ценностей - регулятивы коммуникации.  Они обладают  свойствами десубъективированности,  ибо  в  коммуникации все стороны формально равны.  И это формальное равенство подкрепляется процедурами честной игры, открытой дискуссии и формально-рациональной аргументации.

Если внимательный читатель не устал все  снова  и  снова замечать, подобно тому,  как я,  например,  устал разводить  в бессилии руками, то он может в очередной раз заметить, что тут  у нас дымит почти та же самая труба,  что и в науке, ну, может быть, более низкая и с чуть более жидкими испарениями.

А тем  временем в основанной пиратами Ее Величества Виргинии и соседних с ней колониях тоже кое-что происходило. Поскольку в будущих южных штатах белое население было сравнительно однородным по вере - в  основном  это  были англикане-епископалы,  -  к тому же среди этого населения было довольно много потомков английских мелкопоместных дворян,  которые вместе с потомками пиратов образовали сословие помещиков-землевладельцев, то в результате на Юге сформировался политический режим, во многом похожий на политический режим метрополии.  Подобно английскому этот режим был  близок  к  ценностям Славной революции - ценностям цивилизованно-рефлексивного плюрализма.

Довольно долго  Север и Юг жили в условиях сравнительной культурной изоляции. Постепенно они начали сближаться. Окончательная встреча политических субкультур Севера и Юга произошла в период войны за независимость.  Образование Соединенных Штатов  заложило  основание  синтеза  двух  политических культур: культуры цивилизованно-рефлексивного плюрализма и культуры цивилизованно-рефлексивной коммунальности.

Так Америка стала второй после Англии,  а по значимости, может быть, и первой, родиной европейской демократии, правового государства и гражданского общества!   

Осталось рассмотреть последние два века.

За весь 19 век произошло очень мало существенного в  интересующем нас плане. Европейские правители под страхом повторения Французской революции.  никакой другой роли  в  развитии демократии  не сыгравшей,  постепенно проводили реформы в английском духе.  Американские же открытия на континентальную Европу  в  19 веке почти никак не повлияли,  а проникли только в Англию, как бы отдав той своеобразный долг.

Проникшие на  континент идеи цивилизованно-рефлексивного плюрализма назывались тогда ценностями либерализма  и  умеренности.

А воплотившиеся в Англии идеи цивилизованно-рефлексивной коммунальности приняли формы чартизма, всеобщего избирательного права, аболиционизма, суфражизма, фабианского и гильдейского  социализма.  И  все это наподобие маятника к середине века достигло Северной Америки.

На континенте идеи цивилизованно-рефлексивной коммунальности не были приняты ни правителями,  ни народом, а пользовались  популярностью только в интеллигентской среде.  И назывались они обычно республиканством, демократией, радикализмом.

20 век  прошел  -  в  прозрачной  аналогии с 19-ым – под страхом Октябрьской революции.

  Основные события  произошли примерно с 1930 по 1970 год. Во-первых, процесс рецепции английской системы стал постепенно распространяться по всему миру,  хотя и все более и более формально.  Во-вторых, возникла (сначала в Америке) идея социальной  политики  и социального государства.  Ее цинический смысл состоит в том,  что лучше подкармливать собственный плебс, чем иностранные  монополии  или  тем  более  неприятельскую армию. В-третьих,  произошло (опять же сначала в  Америке)  изменение роли  университетов.  Правители  решили открыть массовое государственное  финансирование  образования  и  науки  с  двоякой целью:  нейтрализации контръэлит во избежание уже упоминавшихся в ином контексте нежелательных последствий и держания  науки и высокого  уровня образования как бы про запас в расчете на то, что они могут потом пригодиться.  Это продолжило линию  развития, начатую английскими аристократами, но имело и отрицательную сторону:  университеты при всей своей большей по сравнению со старыми университетами шумности были более надежно отгорожены от влияния на политическую жизнь и превратились в подобие консервной банки.

Новый этап в развитии свободы начался в шестидесятые годы,  правда, первые его элементы сложились еще в конце 19 века - я имею здесь в  виду  профсоюзы,  муниципалитеты  и  лоббизм (имевший место только в США).  Но то,  что стало происходить в США в шестидесятые годы, вполне можно назвать вторым после Новой  Англии реальным складыванием гражданского общества.  Речь здесь идет о движениях третьего сектора - массовых гражданских движениях,  движениях гражданских инициатив, волонтерских движениях.

Все это вскоре стало  проникать  почти  во  все  богатые страны. И в настоящее время в плане дальнейшей экспансии гражданского общества на первый план вышла проблема "Золотого миллиарда":  как быть с бедными и супербедными странами и что делать с постсоветским пространством?

  6. Вместо заключения. Есть ли будущее у гражданского общества?

Подведем итог:  что же сложилось в результате описанного нами исторического развития? Каков на сегодняшний день результат процесса синтезирования старо- и новоанглийской политических  культур,  стартом которого послужила Американская революция.

По-моему, ближе всего к ответу на этот вопрос подошел А. С. Панарин в своих телевизионных лекциях.  Его анализ сводится к следующему. Современное общество характеризуется такими чертами:

  1) в  нем существует многообразие функциональных интересов;

  2) оно характеризуется наличием социальных институтов выражения и защиты этих интересов;

  3) в  нем выработаны и поддерживаются известные всем социальным акторам правила осуществления этих интересов в  неантагонистическом социальном конфликте.

  Правда, совокупность этих черт современного общества Панарин  называет  не  гражданским обществом и не правовым государством, а политикой.

Заметим, впрочем,  что для исследователя, придерживающегося традиции политического реализма,  этот термин представляется даже более естественным,  так как не вызывает нежелательных  коннотаций  энтузиастического характера, ведущих к фетишизации и сакрализации обсуждаемых явлений.

Последнее, что нам осталось рассмотреть,  - это перспективы гражданского общества. На первый взгляд может показаться, что для него все движется только к лучшему:  оно распространяется по миру все шире и шире (как в реальном отношении,  так и в смысле признания соответствующих ценностей), время от времени появляются новые его формы,  укоренено оно в технологически наиболее развитых странах.

Но недаром мы сказали,  что центральной проблемой современной  демократии является проблема "незолотых" четырех с половиной миллиардов людей. Ведь тут нарушаются глубинные основы демократии  -  равноправие  и справедливость. Демократическое развитие все время шло по пути вовлечения все новых  слоев под сень  равноправия и справедливости.  И здесь встает вопрос:  а можно ли теперь вовлечь сюда и население бедных стран?

С другой стороны,  настоящее положение дел делает весьма проблематичной мотивацию у самих бедных стран к внедрению  демократии и гражданского общества.  В самом деле, если демократия не обладает моральными преимуществами по сравнению  с тем, что в них налично, с точки зрения значимых слоев населения самих бедных стран,  то основаниями к ее  внедрению  могут  быть лишь три фактора: перспективы благосостояния, внутриполитическая выгода и сила западных стран.

Мотив внутриполитической выгоды в общем виде мы анализировать не можем, так как она зависит от неперечислимого многообразия кратко- и среднесрочных конъюнктур в каждой стране.

Мотив силы Запада реален, но и только. В настоящее время американская дипломатия канонерок эффективнее, скажем, китайской.  Из этого следует только то,  что пока это положение  дел будет сохраняться,  у бедных стран будет основание распинаться в жестах лицемерного уважения к ценностям демократии.  Искренними эти жесты станут только тогда,  когда бедные страны будут уверены в сущностной связи западной демократии с западным благосостоянием и западной силой.

Тут мы органично переходим ко второму из вышеперечисленных мотивов.  Способствует ли демократия экономическому благосостоянию?  И сила Запада,  и благосостояние Запада связаны  с индустриальной революцией. Следовательно, для того чтобы идеалы гражданского общества  стали  привлекательными  для  бедных стран, необходимо показать органическую связь индустриализации и демократии как для Запада в его вчера и сегодня,  так и  для бедных  стран в их возможном завтра.  А это доказать не так-то просто.

  С одной  стороны,  в Европе достаточно долго существовал

идеал рыночного,  правового,  демократического,  но неиндустриального общества,  реализовавшийся в Швейцарии, ранних Голландии и Америке.  С другой, нам известны примеры индустриальных, но недемократических, неправовых, нерыночных или слаборыночных обществ.  Чтобы не впутываться в запутанную проблематику тоталитаризма, в качестве примера приведем довоенную Японию, весьма похожую на что-то среднее между абсолютистской  Францией  и бисмарковской Германией.

Нам могут возразить, что все эти общества недолговечны и неустойчивы. Но ведь и индустриальное общество пока насчитывает от силы 300 лет.  А что такое разница  между  тремястами  и пятьюдесятью  (или семьюдесятью) годами по сравнению с тысячелетиями истории свободы в Европе?

  Чтобы гипотеза органической связи обрела твердость,  необходимо найти такой фактор,  который обеспечивал бы  устойчивость индустриальных демократических обществ и не давал бы устойчивости  обществам,  только индустриальным или только          

демократическим, или хотя бы только индустриальным.

На настоящей фазе анализа мы указать такой  фактор  пока не можем.

Что же касается вопроса о моральных преимуществах демократии,  то для ответа на него полезно было бы,  на мой взгляд, ответить на вопрос,  каковы основания утверждения о  моральном преимуществе  демократии  в отношении жизни самих западных обществ.

    Разумеется, жизнь  западных обществ пронизана принципами демократии. Но хорошо бы понять, в какой мере это живая жизнь, а  в  какой  -  рутинная привычка,  в какой мере это искренняя убежденность,  а в какой - столь хорошо знакомая нам по  брежневским временам полуискренняя, полулицемерная идеологическая полуубежденность.

Итак, существуют ли и если существуют, то каковы те значимые слои населения Запада, для которых моральные преимущества демократии являются живым убеждением, связанным с глубинными мотивациями личности и/или с базовыми  структурами значимой деятельности?

Для ответа на этот вопрос может оказаться  полезным  разобраться в том,  какие из сил, приведших к становлению демократии, продолжают действовать и в настоящее время.

Читатель, не  поленившийся дотошно перелистать предшествующую главу и хоть немного знающий современную  жизнь Запада, столкнется  со следующим парадоксальным обстоятельством.  Живы две самых последних силы - социальная политика  и волонтерство. Это еще ни о чем не говорит, так как они еще не прошли проверку временем.

  Вроде бы выжил цивилизованно-рефлексивный  плюрализм как стратегия государственного управления.  Но для всякого, достаточно близко знакомого с реалиями западной политической жизни, хорошо видно, что западный политический истеблишмент все больше напоминает брежневский ЦК сочетанием идеологических  ритуалов и организационной рутины со все большим забвением как идеалов,  так и реальных жизненных проблем  по  мере  увязания  в текучке.

  Третья выжившая сила - это наука.  Несмотря на возросшую бюрократизацию и коммерциализацию,  на все лицемерие и прагматизм,  она вроде бы продолжает жить, пока существует достаточое количество молодых и не очень молодых людей,  искренне увлеченных научной проблематикой и образом жизни.

  Но самое потрясающее здесь не это.  Если читатель не поленится еще раз просмотреть предыдущую главу, то он обнаружит, что с десяток различных,  казалось бы, не выживших сил и механизмов на самом деле ассимилированы наукой.

Наш философ-оккультист,  в  последний,  как это ни прискорбно,  раз появляющийся в тексте, восклицает здесь "эврика!" и бьет себя по лбу.  Он, кажется, начинает проникать в одну из целей чрезвычайно заботливого Провидения. Кажется, часть забот оного Провидения сводилась к споспешествованию становления науки как общепланетарного цивилизационного феномена. Когда коллега  при тебе начинает кричать "эврика!" и темпераментно бить себя по лбу, то разводить в жесте бессилия руками будет, пожалуй что,  и невежливо. Так что я сохраню руки в исходном положении и, подражая Мишелю Фуко, лучше просто промолчу.

Мистика мистикой, шутки шутками, но, кажется, в науке мы действительно нашли нечто нетривиальное. Судя по всему, в круге лиц, связанном с наукой, мы обнаружили по крайней мере один значимый слой,  для которого моральные преимущества демократии связаны как с центральной мотивацией, так и с самим родом деятельности.

Таким образом,  наука, как показано много выше и многократно повторено потом, тесно связана с демократией. И все знают  о  связи науки с индустрией,  включая высокие технологии и оборонку.  Так что наука есть первый кандидат на роль искомого интегратора.

  Так что гипотеза,  утверждающая искомый механизм органической связи индустриализма с демократией звучит просто и сакраментально: "Рабиновичи в неволе не размножаются!"

  Разумеется, недемократическое  общество может иметь науку.  Но из-за недостатка кислорода она в некоторый момент  перестает естественным образом воспроизводиться и вырождается. С некоторым лагом это вырождение начинает транслироваться на всю индустрию, включая оборонку. Что и требовалось доказать.

  Таким образом,  на вопрос, поставленный в заголовке главы,  имеется достаточно недвусмысленный ответ - у гражданского общества может быть будущее в той мере,  в какой оно  способно обеспечить  будущее  науки.  И если в применении к Западу этот тезис расплывается  в  неопределенной  перспективе  неизвестных времен  и  сроков,  то  для России он может быть сформулирован максимально недвусмысленно: если гражданское общество в России       хочет пережить ближайшие десять лет, то ему необходимо позаботиться о создании режима благоприятствования  российской науке не менее, чем на одиннадцать лет.

  Список использованной литературы

1. Алексеев С.С.

Правовое государство - судьба  социализма. Научно-публицистический очерк, М., 1988

2. Алексеев С.С.

Перед выбором. Социалистическая идея: настоящее и будущее, М.,

1990

3. Алексеев С.С.

Теория права, М., 1995

4. Алексеев С.С.

Государство и право. Начальный курс, М., 1996

5. Арон Р.

Демократия и тоталитаризм, М., 1993

6. Батурин Ю.М.,  Лившиц Р.З.

Социалистическое правовое государство: от идеи к осуществлению

(политико-правовой взгляд), М., 1989

7. Берк Эдмунд

Размышления о революции во Франции, М., 1993

8. Васильев Л.С.

История Востока: В 2 т., М., 1993

9. Власть:  Очерки современной политической  философии  Запада

/Под ред. Мшвениерадзе В.В., Подороги В.А., М., 1989

10. Власть многоликая /Под ред. Уварова А.И., М., 1992

11. Гаджиев К.С.

Политическая наука, М., 1995

12. Геллнер Э.

Нации и национализм, М., 1991

13. Геллнер Эрнест

Условия свободы.  Гражданское  общество и его исторические со

перники, М., 1995

14. Графский В.Г.

Государство и технократия (историко-критическое исследование),

М., 1981

15. Дай Томас Р., Зиглер Л. Хармон

Демократия для элиты (Введение в американскую  политику),  М.,

1984

16. Друкер Питер Ф.           

Новые реальности, М., 1994

17. Ермоленко А.Н.

Этика ответственности и социальное бытие человека (современная немецкая практическая философия), Киев, 1994

18. Карбонье Ж.

Юридическая социология, М., 1986

19. Кленнер Г.

От права природы к природе права, М., 1988

20. Ковлер А.И.

Исторические формы демократии: проблемы политико-правовой теории, М., 1990

21. Кристи Н.

Пределы наказания, М., 1985

22. Мамут Л.С.

Этатизм и  анархизм  как  типы политического сознания (домарксистский период), М., 1989

23. Новгородцев П.И.

Об общественном идеале, М., 1991

24. Общая теория права и государства /Под ред.  Лазарева В.В., М., 1994

25. Основы государства и права /Под ред.  Лунгу П.Ф., Марченко

М.Н., М., 1995

26. Остром Винсент

Смысл американского  федерализма.  Что такое самоуправляющееся общество, М., 1993

27. Панарин А.С.

Введение в  политологию:  учебное  пособие  для преподавателей средней школы, М., 1994

28. Панарин А.С. Философия политики.  Учебное  пособие для политологических факультетов и гуманитарных ВУЗов, М., 1996

29. Петров М.К.

Язык, знак, культура, М., 1991

30. Петров М.К.

Социально-культурные основания развития современной науки, М., 1992

31. Петров М.К.

Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность, М., 1995

32.Поздняков Э.А.

Философия государства и права, М., 1995

33. Ролз Джон

Теория справедливости, Новосибирск, 1995

34. Синха Сурия Пракаш

Юриспруденция. Философия права. Краткий курс, М., 1996

35. Становление  конституционного государства в посттоталитарной России, выпуск 1 /Под ред. Четвернина В.А., М., 1996

36. Теория государства и права /Под ред.  Марченко  М.Н.,  М.,

1996

37. Теория права и государства /Под ред. Манова Г.Н., М., 1996

38. Токвиль Алексис де

Демократия в Америке, М., 1992

39. Туманов В.А.

Буржуазная правовая идеология.  К критике учений о праве,  М.,

1971

40. Федотов Г.П.

Рождение свободы в:  Федотов Г.П. Судьба и грехи России, т. 2,

СПб, 1992

41. Фигурнов В.Э.

IBM PC для пользователя, М., 1990

42. Фурман Д.Е.

Религия и церковь в США, М., 1981

43. Хабермас Ю.

Демократия. Разум.  Нравственность.  Московские лекции  и  интервью, М., 1995

44. Хеффе О.

Политика. Право.  Справедливость. Основоположения критической

философии права и государства, М., 1994

45. Хропанюк В.Н.

Теория государства и права, М., 1996

46. Шлезингер-младший Артур М.

Циклы американской истории, М., 1992

47. Шумпетер Йозеф А.

Капитализм, социализм и демократия, М., 1995